– Вы сослужили этому городу добрую службу! Мы все говорим вам спасибо!

Я улыбнулся:

– Сэй Эверлина, вы очень добры.

– Даже не знаю, как вас отблагодарить. Вы ведь останетесь у нас на обед? И выпьете с нами медового вина, но только немножко. Сегодня вечером вам еще предстоят возлияния, в этом я не сомневаюсь. – Она лукаво взглянула на Джейми. – Только вы там осторожнее. Не увлекайтесь. Слишком много вина – и мужчина потом ни на что не способен, а если даже способен, то наутро не помнит того, что, возможно, хотел бы запомнить. – Она на мгновение умолкла и улыбнулась знающей, хитроватой улыбкой, которая странно смотрелась в сочетании с ее монастырскими одеждами. – А может быть… и не хотел бы.

Джейми покраснел еще гуще, но ничего не сказал.

– Мы видели, как вы подъезжали, – сказала Эверлина. – И тут есть еще один человек, который хочет вас поблагодарить.

Она отошла в сторону, и оказалось, что у нее за спиной стоит миниатюрная сестра Фортуна. Половина ее лица по-прежнему была забинтована, но сегодня она уже не казалась такой несчастной, как в прошлый раз. А та половина лица, которая была видна, сияла радостью и облегчением. Сестра Фортуна робко вышла вперед.

– Теперь я опять могу спать. И бывает, мне даже не снятся кошмары.

Она приподняла подол своего серого платья и – к моему величайшему смущению – встала перед нами на колени.

– Сестра Фортуна, в миру Энни Клэй, говорит вам спасибо. Мы все говорим вам спасибо, но моя благодарность, она особая.

Я бережно взял ее за плечи и помог подняться.

– Встань, добрая женщина. Тебе не надо преклонять перед нами колена.

Она посмотрела на меня сияющими глазами, быстро поцеловала в щеку той стороной рта, которая еще могла целовать, а потом убежала обратно в ту часть гаси, где, как я понимаю, располагалась кухня. Оттуда уже потянуло восхитительными ароматами.

Эверлина проводила ее нежным взглядом, потом повернулась обратно ко мне.

– Есть один мальчик… – начал я.

Она кивнула.

– Билл Стритер. Я знаю его историю и его имя. Мы не ходим в город, но иногда город приходит к нам. Дружественные птички приносят нам новости на хвосте, если ты понимаешь, о чем я.

– Хорошо понимаю.

– Привози его утром, когда ваши головы перестанут гудеть, – сказала она. – Компания у нас чисто женская, но мы с радостью примем осиротевшего мальчика… по крайней мере до тех пор, пока у него над губой не начнут пробиваться усы. После этого женщины начинают тревожить и волновать мальчиков, и оставаться здесь дальше ему не стоит. Для него это будет нехорошо. А тем временем мы научим его читать и писать… то есть если он мальчик смышленый и может учиться. Что ты мне скажешь, Роланд, сын Габриэль? Этот Билл Стритер – смышленый мальчик?

Мне было странно, что меня называют по роду матери, а не отца. Странно и в то же время приятно.

– Скажу, что он очень смышленый.

– Вот и славно. А когда ему придет время уйти, мы найдем ему дом и ремесло.

– Дом, ремесло и свое место в мире, – сказал я.

Эверлина рассмеялась.

– Да, именно так. Как в сказке о Тиме Храброе Сердце. А сейчас мы разделим трапезу. И выпьем медового вина в честь отваги и доблести юных стрелков.

Мы ели, мы пили, и за столом, в общем и целом, царило веселое оживление. Когда трапеза завершилась и сестры принялись убирать посуду, настоятельница Эверлина отвела меня в свои покои, состоявшие из крошечной спаленки и просторного кабинета, где на огромном дубовом столе среди высоких стопок бумаг спала кошка, расположившись в пятне солнечного света.

– Не многие из мужчин заходили сюда, Роланд, – сказала Эверлина. – Одного из них ты наверняка знаешь. Человек с бледным лицом, который всегда ходит в черном. Ты понимаешь, о ком я?

– Мартен Броудклок, – сказал я. Вкусный обед у меня в желудке вдруг сделался кислым от ненависти. И наверное, от ревности… причем не только из-за отца, чью голову Габриэль из рода Артена украсила рогами. – Он с ней виделся?

– Он требовал, чтобы его проводили к ней, но я отказала и попросила уйти. Сначала он не хотел уходить, но я показала ему свой нож и сказала, что в Ясной обители есть и другое оружие. И даже один револьвер. И наши женщины знают, как с ним обращаться. Я напомнила этому человеку, что он находится в глубине гаси, и до ворот далеко, и если он не умеет летать, то ему надо бы поостеречься. И поспешить к выходу. Он ушел, но перед этим проклял меня. И всю нашу обитель. – Эверлина умолкла на миг, погладила кошку, потом повернулась ко мне. – Одно время я думала, что шкуроверт – это, возможно, его работа.

– Я так не думаю.

– Я теперь тоже. Но мы уже никогда не узнаем наверняка, правда? – Кошка попыталась залезть на колени Эверлины, но та ее шуганула. – Однако в одном я уверена: он все же смог с ней переговорить. То ли ночью забрался в окно ее спальни, то ли проник в ее беспокойные сны – этого тоже никто никогда не узнает. Эту тайну она унесла с собой в пустошь, бедняжка.

На это я ничего не сказал. Когда ты потрясен или подавлен, лучше не говорить вообще ничего, ибо когда ты в таком состоянии, каждое слово будет неправильным.

– Вскоре после появления здесь этого Броудклока твоя мама покинула нашу обитель. Сказала, что ей нужно многое сделать и многое искупить. Сказала, что когда-нибудь сюда, к нам, приедет ее сын. Я спросила, откуда она это знает, и она сказала: «Потому что ка – колесо, и оно неизменно вращается». Она оставила для тебя это.

Эверлина открыла один из многочисленных ящиков стола и достала конверт. На конверте было написано мое имя – почерком, который я хорошо знал. Лучше меня этот почерк знал только один человек, мой отец. Это была та же самая рука, что листала страницы старинной книги со сказками. С «Ветром сквозь замочную скважину» и многими другими. Я любил все сказки из книги, которую перелистывала эта рука. Но гораздо сильнее я любил саму руку. И мамин голос, который рассказывал мне сказку, пока за окнами завывал ветер. Это было давным-давно, еще до того, как Габриэль из рода Артена сбилась с пути и впала в трагическое распутство, которое подставило ее под пулю из револьвера в другой руке. Из моего револьвера, в моей руке.

Эверлина поднялась и разгладила свой огромный передник.

– Мне нужно идти. Проверить, как идут дела в моем маленьком царстве. Я прощаюсь с тобой, Роланд, сын Габриэль, и прошу лишь об одном. Когда будешь уходить, захлопни дверь. Замок закроется сам.

– Вы мне доверяете свой кабинет? – спросил я.

Она рассмеялась, подошла ко мне и снова поцеловала.

– Стрелок, я бы доверила тебе свою жизнь, – сказала она и пошла к двери.

Эверлина была такая высокая, что ей пришлось пригнуться, когда она выходила из кабинета.

Я очень долго сидел, глядя на конверт с последним посланием Габриэль Дискейн. Мое сердце полнилось ненавистью, любовью и сожалением – с тех пор эти три чувства преследуют меня неотступно. Я даже подумал, а не сжечь ли письмо, не читая, но все-таки вскрыл конверт. Внутри лежал всего один листок бумаги. Строчки были неровными, во многих местах расплывались чернильные кляксы. Думаю, женщина, писавшая эти строки, из последних сил боролась за то, чтобы удержаться на грани рассудка. Не уверен, что многие смогли бы понять смысл написанного, но я понял. И отец тоже понял бы, наверняка. Но я никогда не показывал ему это письмо и вообще о нем не говорил.

Я подумал о Вегге, умиравшем от змеиного укуса.